Откройте книгу Марины и вслушайтесь в звуки поющего жемчуга самых тайных глубин мирозданья. Отсветы и переливы... Тихие зовы и звоны... Мелодии, гул волшебных раковин... Перламутровые лабиринты, шорох волн и песчинок... Эти зовы и светы побеждают время и смерть. Уничтожают расстояния и соединяют души в любви, любовании, сорадовании, со-постижении, со-негодовании, со-раздумии... Откройте для себя эти книги и никогда не расставайтесь с ними. В них живая душа Марины Цветаевой, поэта-посланника и лучшей из лучших поэтов России. Совершенство невесомой формы, яркий блеск мастерства и роскошь содержания – всё в её творчестве напоминает редкий, изысканный жемчуг. Но возможно вы найдёте своё определение...

 

                 ПОЮЩИЙ ЖЕМЧУГ.

 


                              Моим стихам, как драгоценным винам,

                                             настанет свой черёд.

                                                                                                 

                                    Мы спим и вдруг, сквозь каменные плиты,

                                             Небесный гость – в четыре лепестка.

                                             О, мир, пойми: певцом  во сне  открыты

                                             Закон звезды и формула цветка.

                Марина Цветаева.

                                    И ты очнёшься – на пороге

                                             как бы двойного бытия...

                                                                Ф. И. Тютчев.                             

I. «Идёшь, на меня похожий...*» 

О ком или о чём это стихотворение? Об усталом путнике, бредущем в дальний монастырь? О ватаге заигравшихся сорванцов, случайно попавших на кладбище? О посетителях родных могилок, на Радоницу?

 

Или вполне возможно: о знойном июньском дне, кузнечиках, звенящих в высоченной траве, где ало сверкает царица лесных ягод? О кудрявой, розовощёкой девочке. В сандалиях на босу ногу. Собирающей стебельки с красными ягодками и белыми соцветьями в маленький смуглый кулачок.

 

Жарко. Девочка наклоняется: за цветком? или за ягодой? А-а-а, нет. Чуть нахмурившись, она пытается прочитать что-то, написанное на сером камне, едва выступающем из высокой травы. Губки стараются произнести странные слова, глаза на миг поднимаются к небу... Но день так ярок, звонок и горяч. Ветер шумит в вершинах берёз и осин. Её окликают. Девочка вприпрыжку несётся дальше, зажав в кулачке свои сокровища. Ветерок уносит звук её шагов, и вновь – тишина.

 

Кто не узнает в этой яркой, живой картинке самого себя? Своей радости, своей беспечности: жить, даже если лето, играя, и заводило на кладбище. И это Марина написала... о своей смерти.

 

Как же так, как это можно: о смерти – писать жизнью? Жизнью столь полновесной и реальной, что хочется жмуриться от солнца, смахивать пот с раскрасневшегося лица, падать, ни о чём не думая, в прохладную траву?

 

Не знаю. Но Марина – знает и умеет. И заметьте, какой язык в этом стихотворении. Его как будто вовсе не существует. Это просто сквозняк, невесомая рамка, в которой – вдруг – возникает абсолютно живая, подробно-живая, картинка. То есть, языка, как такового, и нет.

 

Однако есть образ, им созданный, и сразу же мгновенно вошедший – толчком горячей крови, в сердце читающего. Самой Марины давно с нами нет. Но если есть жизнь, творимая её стихами, подлинная жизнь, как же она – может не быть живой? Много, много живее и подлиннее всех и всего, что окружает, быть может, нас сейчас и здесь. Это ли не чудо?

 

И если оно, это чудо таланта, чудо искусства, –  реально есть (присутствует, случилось), то оно и вечно. Именно об этом, об этом стихи Марины «Идёшь, на меня похожий». Они не о смерти. Они – о вечной жизни человеческой души, которая, как та розовощёкая девочка, всегда убегает от серых могильных камней в жаркий июньский полдень Вечности.

 

Так легче всего читать и понимать Марину: всем сердцем, радостно в неё поверив. Как в великое чудо.

 

II. Волшебница. Марину нельзя разжёвывать, изучать, зубрить или докладывать. С ней нельзя «ознакомиться» или принять к сведению. Ей надо радоваться и ей необходимо верить. Как чуду, миру вокруг, как своей собственной живой душе. Марина – точнейший «индикатор», заброшенный на планету Земля Богом, для проверки каждого на способность понять и откликнуться на зов Иного.

Вот он, этот серебристый идикатор: в ваших руках, тёплый, таинственно отсвечивающий... Постоянно передаёт куда-то тревожные и неутомимые сигналы: о каждом, раскрывшем томик её стихов. Как же он «работает»?

 

Очень просто: там живая Маринина душа. Слова? Да. Но они настолько невесомы, что их почти нет. Однако если в вас самих она присутствует, душа, то слияние и радость неизбежны. Душам слова не нужны, и этот предельный спартанский лаконизм, лёгкость и прозрачность формы марининого стиха – не случайны. Это от подлинности жизни в них. Сплошная жизнь! Никогда, ни с кем из поэтов вы не спутаете Марину Цветаеву. Она и сама называла себя волшебницей:

 

Видал ли ты эльфов в полночную тьму

Сквозь дым лиловатый костра?

 

Звенящих монет от тебя не возьму –

Я призрачных эльфов сестра...

 

Когда сама я впервые прочитала стихи Марины Цветаевой, почти их не заметила. Проще сказать: не поняла. Они были глотком ветра, прозразрочностью воздуха, ускользанием вечерних закатных облаков. Эти легкие, бегущие, почти испаряющиеся в своей прозрачности строчки казались мне, после пафоса и грома революционных и патриотических тем, какой-то детской игрой, даже (простите!) пустой забавой.

 

В них не ощущалось никакого сопротивления: ни глазам, ни душе, ни мысли. Слишком просто. Слишком понятно. Естественно. Что тогда понимала я о мастерстве, о Даре? Невесомость Слова ассоциировала тогда для меня чуть ли не с легкомыслием.

 

Мне было 20, и как и все в нашем поколении, я мечтала о подвигах и героических свершениях. Кумирами сверстников были Маяковский, Андрей Вознесенский, Евтушенко. Да. Они грохотали. Угрожали. Демонстрировали мощь мускулов и мысли. Их стихи под стать темам: грубо порой сколоченные, угловатые, с акробатически-искусственными рифмами, притянутыми НТР («научно-техническим прогрессом»). Но в них играла сила. Вызов, напор молодой дерзости, читателя почти сметающий:

По морям, играя, носится

с миноносцем мононосица.

 

Льнёт, как будто к меду осочка

к миноносцу – миноносочка...

 

Или:

 

Я планов наших люблю громадьё,

размаха шаги саженьи.

 

Я радуюсь маршу, которым идём

в работу мы и в сраженье...

 

А Марина – пела. Нежно, светло, прозрачно. Она ничего не декларировола. Ничему не учила. Ни с кем не боролась. Она просто радовалась, любила, тосковала, изумлялась, восхищалась. Например, стихи к Эфрону: «Писала я на грифельной доске... И, наконец, что ты любим, любим! Расписывалась радугой небесной!» Или вот это, ставшее буквально откровением:

 

Над Феодосией угас                

навеки этот день весенний.

И всюду удлиняет тени

прелестный предвечерний час.

 

Иду вдоль генуэзских стен,

встречая ветра поцелуи.

И платья шелклвые струи

колышатся вокруг колен...

 

Захлёбываясь от тоски,

иду одна, без всякой мысли.

И опустились и повисли

две тоненьких мои руки.

 

И тонок ободок кольца.

И трогательно мал и жалок

букет из нескольких фиалок

почти у самого лица.

 

Иду вдоль крепостных валов,

в тоске вечерней и весенней.

И вечер удлиняет тени.

И неизбежность ищет слов.

 

Постепенно вчитываясь и вдумываясь в это абсолютно невесомое, по языку, стихотворение (безупречные, но самые простые рифмы; обычные слова, понятные любому, и всем знакомый жизненный образ: девушки на берегу моря, в вечерний час...), я буквально теряла почву под ногами, становясь и сама, как эта девушка, невесмой, прозрачной, улетающей в закат.

 

Может быть, именно после этого стихотворения, пронзённая его космизмом, раненная эффектом сопереживания» с живой человеческой душой, погружённой в Вечность (от которой она ничем, кроме этих тоненьких рук и крошечного букетика, не может себя защитить, пряча в него нежное и такое же мгновенное, как эти цветы, лицо), –

 

увидела и поняла, что такое истинное мастерство. Как умеет Марина, в нескольких строках, уложить всё: весну – и Вечность; Историю – и мгновение («генуэзские стены»; «крепостные валы» Феодосии, хранящей предания Эллады, Рима; мгновенную прелесть жизни на Земле (образ трогательной беззащитной девушки, тоскующей и одинокой, несмотря на «тонкий ободок кольца»); человеческое счастье – и мучительные поиски, через боль и отчаяние, Смыла и значения Неизбежного: смерти...

 

Да, стихотворение рисовало образ, и этим всем знакомым образом-символом, девушкой на закатном берегу, Марина сумела сказать и о смерти, и об одиночестве, и о муках земного поиска Истины.

 

И не просто «сказать». ПОГРУЗИТЬ. Она властно и легко вырвала меня, «с корнем», из моей собственной жизни и огрузила в своё великопепие, в свою тоску. Швырнула в космическую вертикаль и буквально ЗАСТАВИЛА через это пройти вместе с ней. Выстрадать. Победить. И стать уже иным человеком, увидев и ощутив мир её глазами.

 

После этих стихов, как после космического «душа», на Земле все выглядит иначе. Трагедии – превращаются в анекдоты. Непереносимые желания становятся глупой блажью. Блеск и мишура земной роскоши – жалким пеплом, пылью, клоунадой.

 

Волшебница Марина Цветаева меняет масштаб нашей жизни – масштабом своей души и Даром его нам сообщать. Марина стала для меня первым поэтом ИНОГО МИРА, показавшим его реальность, красоту и близость к нам.

 

III. Поющий жемчуг. Поэтому, кто не может ей со-переживать, трудиться и расти вместе с ней, тот, наверное, и не заметит её стихов, как я, в первый раз. Читать Марину надо не глазами: трудом души.  Ударами сердца, стараясь попасть ей в лад. А это ох как не просто.

 

Стихотворение «Над Феодосией угас...», если открыть сердце и читать его на слух, – воздухом летнего вечера, запыхавшимся девичьим дыханием, ароматом фиалок, – буквально «вливалось» в кровь и растворясь в ней. Становилось частью тебя. 

 

И уже не ты сам по себе живешь сейчас на её же земле, хоть и в другом времени. Это её море – шумит в твоей крови, глухо и напряжённо. Это её ветер Времени – рвет и запутывает твои волосы. Это боль её сердца, прикоснувшегося к Вечности, ищет слов – в твоём собственном сознании.

 

И невольно ловила себя на том, что реально погрузившись в эту обстановку, сама начинаю «искать» те самые слова, которые так необходимы девушке, в этот час её боли и прозрения. Так Марина чудодействовала: втягивала, увлекала, растворяла в своей душе. Приобщала Великой Тайне. Да, очаровывала. Но и открывала, дарила неземную реальность. Неземные Музыку и Смысл.

 

За внешней простотой, легкостью и доступностью поэтического образа, «просвечивал» мир глубин и загадок. Многослойность. Бездонность. Симфоничность звука её стихов.. С этим я сталкивалась впервые.

 

За окошком маршировали колонны демонстрантов. Визжали тормоза автомашин. Раздавались пьяные матерки «героев дня», не знающих, куда девать дурную мощь. Картонная луна выплывала и косо повисала, как приколоченная, к картонным декорациям убого театра загнивающей советской действительности.

 

Тянулись бесконечные серые заборы, плакали женщины, молчали старушки в очередях за чем-то, отдалённо напоминающим колбасу. Жирными пластами липла к подметкам туфель грязь серых улиц. Ударяла в нос подъездная вонь. Кривлялись бодренькие плакаты.

 

Но всё это было уже не важно, совершенно не важно и не существенно. В моём маленьком «тренировочном» (бальном?) зале-комнатке, около раскрытой книги стихов, чудо-индикатор, очаровательный Тренер, усердно учил меня жить, быть счастливой и сильной. Не во времени, но вопреки ему.

 

Вопреки – всем законам этого странного материального мира, куда, по непостижимой для нас случайности, залетела наша бессмертная и свободная душа. И «глубина, где стебли тонут Торжествовала свой Закон».

 

Зачарованная, я любовалась сокровищами Поющего жемчуга в моих руках. Прикасалась к нему, вслушивалась, разговаривала с ним, наполняясь его светом, звучанием, теплом. Никого и ничего больше вокруг уже не существовало. Только слышалось:

 

Снова поют за стенами

жалобы колоколов...

Несколько улиц меж нами,

несколько слов.

 

Город во мгле засыпает.

Серп серебристый возник.

Звездами снег осыпает

твой воротник.

 

Ранят ли прошлого зовы?

Долго ли раны болят?

Дразнит заманчиво-новый

блещущий взгляд.

 

Сердцу он (карий иль синий?)

мудрых важнее страниц.

Белыми делает иней

стрелы ресниц...

 

Смолкли без сил за стенами

жалобы колоколов.

Несколько улиц меж нами,

несколько слов.

 

Месяц склоняется чистый

в души поэтов и книг.

Сыплется снег на пушистый

твой воротник.

 

Боже, сколько всего слышалось, открывалось, звучало за этим «несколько»! Чистота юношеских надежд и ожиданий. Сказочное очарование русского зимнего вечера. Серебряные узоры воздушных снежинок на ресницах, на ворсинках меха Пристальное, спасительное их разглядывание, когда нет слов и нет сил их сказать...

 

Малиновый звон – в морозном воздухе, к вечерней Службе. Разрывающая сердце невозможностью выразить себя первая нежность, как этот нетронутый и волшебно искрящийся снег... Прощание и прощение – заранее, на все времена.

 

Это была бесконечная и глубокая поэма трагической любви. Уложенная в 24 строки. Поющая на все голоса и лады колоколов души неумолкающей и чарующей музыкой. Музыкой тех сфер, из которых все сыплется и сыплется, заметая мир вокруг, звёздный и легкий снег этого стихотворения.

 

Тогда, наверное, я и поняла, что Марина – не просто поэт. Не такой, как все, как мы привыкли. Она – великий Мастер Слова. Сказочный Музыкант. Но и не только это. Да, я не поняла, не услышала её сначала. Почему?

 

Думаю именно из-за её непохожести ни на кого, абсолютной самобытности. Небывалости доселе: в русской литературе, поэзии – ни такого человека, ни такого поэтического языка. Всё равно, что в скрипе и грохоте прокатного цеха, вдруг вас бы заставили услышать песню малиновки. Нежную и безупречную мелодию живого мгновения...

 

Конечно же, Пушкин: исполин и властелин дум и душ русских, от мала – до велика.  С его виртуозной легкостью и изысканностью речи, с его глубиной и властностью громадного дарования. С его постижением и выражением – впервые! – удивительнейших качеств русской соборной Души, в Татьяне Лариной. И с его началом звукописи в русской поэтической речи: Али я тебя не холю?/Али ешь овса не вволю?/Али сбруя не красна?/ Аль поводья не шелковы,/ Не серебряны подковы,/ Не злащены стремена?

 

И это – когда русский язык только-только начинал бороться со всеми нашими «вельми» и «понеже»! С  его горячим и искренним рыцарским сердцем. И сама Марина говорила: «Мой Пушкин!» И все-таки... Марина абсолютно уникальна. Единственна. Над-человечна?

 

IV. Скажи: откуда ты пришла? Давайте опробуем понять: почему? Она сама нам поможет. Только послушайте, вслушайтесь. Даже не в слова: в паузы, в ритм, в жесты головы, с прищуренными, сильно близорукими глазами, цвета иранской бирюзы.

 

Красною кистью

рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

 

Спорили сотни

Колоколов.

 

День был субботний:

Иоанн Богослов.

 

Мне и доныне               

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

 

В 12 строк уложить: Божественное предназначения Поэта, счастье и грусть жить на земле, охваченной осенним пожаром, всю горечь и весь творческий жар своей неповторимой судьбы.

 

Родом из детства.

Всё детство Марины, как вы знаете, было посвящено музыке и погружено в её бушующую, грозную стихию. Дом был ею наполнен. Муся боготворила мать, Марию Александровну, любимую ученицу Рубинштейна, профессиональную музыкантшу. С 6 лет – серьёзные занятия музыкой в Московской специальной школе. Любимейшие композиторы: Вагнер, Бетховен, Бах.

 

Итак, Музыка вошла в её душу, поселилась там навсегда и незаметно слилась с другой, и не меньшей, страстью: к художественному Слову. Любовь к стихам вообще и к Пушкину в особенности  была столь же ранней и не менее неистовой. Две стихии сошлись в душе поэта в неповторимом и красочном единстве.

 

И как Музыка не терпит малейших диссонансов и неточностей в исполнении, сразу же смазывающих всю картину, так и Маринины рифмы и стихи поражают точностью, безупречностью рифм и виртуозностью исполнения.

 

Насыщенно-интелектуальная атмосфера дома, где отец – крупнейший учёный с мировым именем, подвижник отечественной науки и мировой культуры, христианин, в высшем смысле этого слова. Создатель и первый директор московского Музея Изящных искусств имени Александра III.

 

Итак, Иван Владимирович Цветаев, профессор-филолог, знаток античной культуры. Мать – музыкант-виртуоз и переводчик с английского, немецкого, французского. Дом наполнен мелодиями, духом Рыцарства, иностранной речью, стихами – словно волшебная музыкальная шкатулка.

 

С самых первых шагов по Земле Марину подхватила волна творчества и высокого духовного служения. В 4 года Марина .уквально заговорила стихами. В 6 уже сама читала Пушкина, тайком, с сердечным жаром и удивлением полного понимания.

 

Мир гремел вокруг звуками фортепиано, голосами певиц и певцов, бесконечными ариями и сонатами. Музыка стала привычным самовыражением чувств, окраской настроений, первыми размышлениями о жизни. Первый друг, после мамы и Аси, – огромный чёрный рояль, в большой холодной зале 1-го этажа...

 

Звук сливался с первыми словами. Со строчками из Гёте, Шекспира, Шиллера, Гейне. Гармония и бесконечная красота любимых произведений приобщала маленькую Марину к Вечности. Создавала «масштаб души», диапазон восприятия мира.

 

Так постепенно, день за днём, она шла своей дорогой самовыражения, где музыка, смысл и чувство – едины, неразрывны и созвучны.

 

Слух её был безупречен. Возможности постижения – необъятны. Зов Прекрасного – неотступен и реален, как нервные шаги матери за стеной или как пение птиц за окнами маленького домика в Трёхпрудном переулке старой Москвы.

 

А уникальные физические силы и здоровье? Она практически не болела, всю свою жизнь, ничем. Сама признавалась, что чужими бедами «играет, как атлет гирями». И здесь: сверходаренность. «По сеньке – шапка», по способностям – и возможность их свободно и полно  выражать.

 

Маринино окружение.

Много было и других особенностей, формировавших её талант. Ее муж, Сергей Яковлевич Эфрон, говоря о своей жене, нередко подчеркивал уникальное сочетание в Марине «вольтерьянского ума», трезвости и сарказма суждений – с почти детской доверчивостью и наивностью восприятия.

 

Часто ли встречается такое, да ещё и у очаровательной женщины? Всех поражала ранняя энциклопедическая начитанность, Марины, её уникальная память, удивительное мужество и самообладание.

 

А если учесть, что душа Марины была сформирована, кроме стихии музыки и рано осознанной в себе стихией всепоглощающей Любви – к людям, животным, природе, жизни, книгам... А её сестра – духовный близнец, Ася? Слияние душ полнейшее, самоутверждение одной – в другой, с самого раннего детства. Стихи «в унисон».

 

Муж – Судьба и Любовь на всю жизнь, в 18 лет. Рыцарь, красавец, талант. И осознание своего духовного избранничества и святое ему служение, с ранней юности. Поневоле подумаешь о сверх-человеке. Титане. Герое. Прометее. Об этом же свидетельствуют и её собственные стихи, где она сравнивает себя то с офицером, неутомимом в служении, то называет себя, как и свою поэму «Царь-Девица».

 

Пастернак считал особенностью Марининой поэтики «лейтмотив», «вагнерианство»: повторение темы с все возрастающим эмоциональным накалом, и взрывной логикой развязки, замыкающей начало и конец в неделимое и законченное маленькое музыкальное произведение. Плюс абсолютно музыкальное воздействие на слух Марининого поэтического слова. Этот язык он считал уникальным, а Марину - Первым Поэтом современной России.

 

Как мы видим, и Пастернак, который тоже в юности был талантливым музыкантом и композитором, оценивал творчество Цветаевой в неразрывном единстве Музыки и Слова. И - в письмах - Марина с ним соглашалась.

 

Очень наглядны для демонстрации «лейтмотива» стихи «Мой милый, что тебе я слелала?», «О, кто мне расскажет, в какой колыбели лежишь?» (к Блоку), стихи, написанные на смерть Максимилиана Волошина. Вот только последняя строфа: «Пусть ни единой травки,/ Жёстче, чем на столе,/ Макс, мне будет так мягко /Спать на твоей скале».

 

«Поэт – это прежде всего состояние души» – утверждала сама Марина. Но она, как я уже это говорила и утверждаю, не просто поэт. Она – поэт-музыкант, причём мкзыкант – виртуоз. И она пооэт-философ. Правда... очень-очень близорукий, но из-за своей «розовой» красоты стесняющийся носить очки.

 

Это довольно банальное обстоятельство стало особенностью творчества Марины Цветаевой. Вызов –

Трудностям. Поза и бравада, взамен жалоб и нытья. Так что сами видите: всё в этом человеке было необыкновенным и неповторимым, от физической оболочки – и до Судьбы. От Дара – до условий его формирования и развития.

 

V. «Музей изящных слов и поэтических откровений».

Какая же это была душа? Какое состояние? Сила чувств почти саморазрушительная. Диапазон и философская глубина восприятия, интеллект – космические. Грохочушая музыка чувств и мыслей – внутри. Постоянно. Физическая слепота, беспомощность близорукости, хватающаяся за силу внутреннего озарения, за приобщение к Высшему, как за спасительную соломинку.

 

И конечно же совершенно особенный поэтический язык: предельно отсутствуюший, но способный переплавить в тигле чувства и исследовать слово – до атомов, его составляющих. До его истоков и начал. До сердцевины сути. Тот самый поэтический стиль и язык, который я позорно «пропустила», не поняла, в свои 20 лет. Который суть величайшая наука, и чтобы понимать и следовать ей, надо долго, преданно и порой мучительно обучаться, как и любой другой науке: от азов – до вершин.

 

Сейчас этот стиль и язык, этот Маринин метод, представляется как щадящая легкость формы, отточенная до полного совершенства простоты. Но понимающему этот язык человеку он приносит, в невесомой форме, грозовые вспышки озарений. Показывает иные миры. Сметает преграды меж ними. И что самое главное: исцеляет и переворачивает душу человека. Делает человека другим.

 

Марина создавала этот совершенно особенный «шифр-код» всею своей жизнью. Это было необходимо для передачи «состояния души»: как вы поняли – сверх-человеческого её состояния.  Сейчас я понимаю, чего стоила ей эта видимая легкость формы и техники.

 

Как чернорабочий в каменоломне, как ловец жемчуга, не различающий уже рассвета и заката между «выныриваниями» на поверхность, – Марина работала так, как только ей могли позволить совесть Художника, уникальные физические силы, творческий темперамент.

 

Выработала совершенно особый стиль, метод, соединивший в себе, как Музей Изящных Искусств, построенный её отцом, многие, если не все формы человеческого классического творчества.  Причём каждае – на пике и на пределе профессионализма. Оригинальность мысли – и железную логику её выражения. Архитектуру, Пластику, Живопись – и Музыку Слова. Симфоническое звучание поэтической мелодии – игру и легкость живого мгновения.

 

Детектив в 5-ти словах, или Галлографический гипнотизм.

Стихи Марины Цветаевой обладают почти пугающим своей властью над нами «эффектом соприсутствия», со-переживания. Это искусство «психологической и звуковой голлограммы», как я его для себя называю, далеко опередило современную ей науку, по естественности, объёмности и экспрессии передачи образа.

 

Что-то подобное сейчас иногда «просвечивает» в хороших, высокопрофессиональных музыкальных клипах: психологический сюжет и его динамичное, шокирующе-яркое раскрытие, катарсис прорыва сквозь материальный мир. Детская радость открытия и победы – на фоне музыкального волшебства.

 

«Скоро уж из ласточек – в колдуньи»... Это ли не «сюжет», почти детективный, по драматизму и напряжённости? Душераздирающий – по лиризму и нежности. Изящный и ускользающий – по выражению. В 5 словах!

 

 И не просто «выработала» этот свой уникальный поэтический язык, но пошла дальше.  С этим тонким иточным «прибором» познания человеческой души Марина стала настоящим «пионером», первооткрывателем наших духовных и душевных возможностей и творческих потенций. Неизведанных до неё пределов эмоционального восприятия, человеческих чувств и страданий – всеъ этих таинственных глубин и переходов сквозь миры. И открывателем скрытых гармоний их невидимой земному глазу жизни.

 

Марина – поэт-исследователь. Покоритель пространств и стихий. Неутомимый Ловец сказочных жемчужин. Дробясь о гранитные ваши колена/ Я с каждой волной воскресаю!/ Я чистая пена, веселая пена,/ Высокая пена морская!  Каждое её стихотворение – настоящая «жемчужина», выловленная из самых глубин человеческой боли или радости. ПОЮЩИЙ ЖЕМЧУГ.

 

Его песни – это настоящие чудеса. Гул волшебных раковин. Переливы и свечение. Отражения дальних явлений и загадок. Они побеждают время и смерть. Уничтожают расстояния. Соединяют души в любви, любовании, сорадовании, со-постижении, со-негодовании, со-раздумьи.

 

Только тогда я поняла, что Марина владеет неповторимым, может быть, единственным пока на Земле Даром Слова. Почему? Мне кажется, что её Дар отличается от всех остальных, прежде всего своим удивительным эффектом воздействия на душу читателя.

 

Марина не просто демонстрирует неповторимость, размах и силу таланта. Марина умеет и в нас это «влить», естественно и красиво. Навсегда. Своим неповторимым летящим и пародоксальным, жарким и играющим, абсолютно живым, как живая вода, поэтическим языком. И Музыкой, сочинённой ею для нас.

 

Ведь музыка, согласитесь, воспринимается людьми несколько иначе, чем просто смысл, или графика, или живописные картины действительности. На музыку отзываемся всем своим существом, всем своим до-существом (глубинная память?), неразгаданными для нас самих глубинами наших душ. Мы сами начинаем для себя «звучать», удивляясь, радуясь.

 

А это и значит, что мы – растём. Она – Воспитатель и Учитель душ. Ведь есть же на свете наука, называемая генной инженерией? Марина изобрела инженерию Духа. Моя маленькая, сжатая в комочек, запуганная этим миром душа, под волшебным влиянием её стихов начала постепенно расправляться. Наполняться воздухом духовных высот, которым она всегда дышала, несмотря на трагические и нечеловеческие условия жизни.

 

VI. Раковина.

И только тогда я стала понимать чудо Марининой поэтической речи. «Воздушную, грозовую насыщенность», предельный лаконизм, сжатость до прозрачности. Титаническую духовную работу в этих коротких словах, жарких тире, виртуозных переносах, синкопах и паузах.

 

Ася Цветаева говорила про «Крысолова», что он написан жарко «растёртой пылью слова». В этой уникальной поэме «поёт» каждый слог, каждый знак препинания.  Марина – уникальный Мастер русской звукописи в стихах, и все её стихи – саундтреки, виртуозная запись небывалой, божественной музыки её души. Музыки, уносящей человеческое сердце в ИНОЕ.

 

 К сожалению, серьёзную музыку умеют слушать далеко не все, увы. Но как же они себя обкрадывают. Запирают себя «в карцер материализма», как сказал Даниил Андреев в «Розе Мира». Если вы не понимаете Мартины, считаете её язык слишком сложным, может быть, вы просто пока ещё не обладаете нужным внутренним слухом.

 

 Наверное, что сделал Моцарт в музыке, то Марина Цветаева сделала в Слове. Как же редко «залетают» на Землю такие посланцы! Как трудно нам их сразу понять, оценить. Как они одиноки. Сколько они нам дают!

 

 И другу на руку легло                  А ветер гасит огоньки

 Крылатки тонкое крыло.            И треплет пестрые палатки,

 Что я поистине крылата,          А ветер от твоей руки

 Ты понял, спутник по беде!        Отводит крылышко крылатки...

 

 Но, ах, не справится тебе           И дышит: душу не губи!

 С моею нежностью проклятой!    Крылатых женщин не люби!

 И, благодарный за тепло,

 Целуешь тонкое крыло.

 

Невозможно рассказать о ней всего, что на сердце – так оно ей благодарно! Последнее: о её даре предсказаний. Она сама говорила, что «боится своих стихов», потому что они всегда «сбываются». Сама называла себя Сивиллой. Вы только послушайте, ведь это она обращается к нам с вами, ещё в 1910-м году:

Ты, чьи сны ещё непробудны,

чьи движенья еще тихи,

в переулок сходи Трехпрудный,

если любишь мои стихи

 

О, как солнечно и как звездно

начат жизненный первый том!

Умоляю: пока не поздно,

приходи посмотреть наш дом!

 

Будет скоро тот мир погублен.

Погляди на него тайком,

пока тополь еще не срублен

и не продан ещё наш дом.

 

Этот тополь! Под ним ютятся

наши детские вечера.

Этот тополь среди акаций,

цвета пепла и серебра.

 

Этот мир, невозвратно-чудный,

ты застанешь ещё, спеши!

В переулок сходи Трехпрудный,                   

в эту душу моей души.

 

 

Откуда Марина знала, что мир её детства погибнет невозвратно, в грядущих катаклизмах войн и революций?  А вот, что она написала Асе, любимой сестре и другу, в 1911-м году.

 

Стоишь у двери с саквояжем.

Какая грусть в лице твоём!

Пока не поздно, хочешь, скажем

в последний раз стихи вдвоём.

 

Пусть повторяет общий голос

доныне общие слова.

Но сердце на два раскололось,

и общий путь – на разных два.

 

Пока не поздно, над роялем,

как встарь, головку опусти.

Двойным улыбкам и печалям

споём последнее прости.

 

Пора! Завязаны картонки,

в ремни давно затянут плед.

Храни Господь твой голос звонкий

и мудрый ум в шестнадцать лет!

 

Когда над лесом и над полем

все небеса замрут в звездах,

две неразлучных к разным долям

помчатся в разных поездах.

 

Действительно: что может быть более разного, чем «доли» Марины и Аси?

 

Первая погибла в 49 лет, в петле, в полном почти одиночестве и отчаяньи. Вторая дожила почти до 100 лет и мирно отошла в иной мир, среди своих близких и друзей, в родной Москве, пройдя путь по сталинским застенкам и ссылкам, ни на минуту не переставая быть писателем и рыцарем своей гениальной сестры.

 

И что это за «разные поезда»? Маринин – вызов, самоутверждение, борьба? Асино – смирение, мягкость, покаяние, молитва? Но откуда знала об этом юная Марина? Она задолго до того предсказала гибель Мандельштама и свою.

 

А о нас? Если вы будете настойчивы, то найдёте в её стихах и это. О всех нас. О каждом и о себе самом. Марина и была послана в этот мир, чтобы бережно и осторожно возделывать, выращивать – в жаркой раковине своего Дара, спящий жемчуг каждой нашей души.

 

 

 

* Идёшь, на меня похожий,             

  глаза опуская вниз.                

  Я их опускала тоже.

  Прохожий, остановись!

                               

  Не думай, что здесь могила,

  что я появлюсь, грозя.

  Я слишком сама любила

  смеяться, когда нельзя.

 

  И кровь приливала к коже,

  и кудри мои вились.

  Я тоже – была! – прохожий!

  Прохожий, остановись!

 

  Сорви себе стебель дикий

  и ягоду ему вслед:

  Кладбищенской земляники

  крупнее и слаще нет.

 

  Прочти, слепоты куриной

  и маков нарвав букет,

  что звали меня Мариной,

  и сколько мне было лет.

 

  Но только не стой угрюмо,

  главу опустив на грудь.

  Легко обо мне подумай,

  пегко обо мне забудь...

 

 

 

 

Эссе 1995-го года. Бостон, США.